Моя сестра заболела лейкозом в 8 лет.
Я помню весенний, солнечный, насквозь прорезанный проталинами и проткнутый сосульками мартовский день. Я поссорилась с мамой из-за выпускного платья. Она собиралась с Элюшей (так мои родители называли сестру Элю) в поликлинику на прием (врачам не нравились анализы Элиной крови), а я выпрашивала деньги на дорогой наряд на выпускной вечер. Денег на короткое бархатное платье у меня хватало, но, увидев в магазине другое – приталенное, полупрозрачное и воздушное, в светлых тонах, - я решительно отказалась от бархатного. Я уже представляла себя в новом прекрасном платье на бретельках и с красивой прической – что-то вроде Эйфелевой башни на голове…
Но мама сухо сообщила мне, что я – чудовищная эгоистка, и что у нас в семье сейчас проблемы с деньгами, и что, в конце концов, больна ее младшая дочь – и моя маленькая сестра.
Я громко хлопнула дверью своей комнаты и со злостью посмотрела на веселое цветущее лицо Эли (она старательно запихивала в сумку свои альбомы с наклейками семейства Барби, свои блокнотики и фломастеры) и подумала: «Нашли больную».
…Я изредка ревновала родителей к младшей сестре. Отец проводил с ней больше времени, чем со мной, сам занимался с ней английским, и родственники постоянно восхищались Элюшиными светлыми кудрями, и серыми блеклыми глазами, которые все почему-то считали «цвета ясного летнего неба»”. Мама с удовольствием играла и занималась с Элей. Впрочем, может, это было и нормальным явлением – Элю все считали маленькой девочкой, а меня «взрослой девушкой». Как-никак, 11-й класс…
Вечером, часов в 7, вернулась мама с Элей. Эля первая вбежала в квартиру, скинула куртку и, звонко смеясь, стала показывать мне покупки: большую куклу – младенца в ползунках и чепчике розового цвета, и детский набор для парикмахера.
Она размахивала желтым феном, рассыпала по креслу папильотки и пластмассовые расчески и предлагала посетить ее парикмахерскую.
Я обозвала ее каким-то нехорошим словом – я так была обижена тогда! Для моего платья денег пожалели, а своей «любимице Элечке» покупают дорогие игрушки, которых у нее хватит на несколько детских домов.
Я набрала воздуха в легкие и колких слов для того, чтобы высказать свое недовольство маме, отправилась в прихожую – и застыла на месте: прислонившись к дверному косяку, мама сидела в коридоре на пуфике обутая и одетая, с распухшими от слез веками, и губы ее сильно кривились и дрожали. В тот вечер Эле поставили страшный диагноз…
Мою сестру положили в больницу, в РДКБ и мучили всеми возможными видами лечения два с половиной года. Эти два года были бешеной погоней родителей и родных за жизнью Элюши – за жизнью, которая быстрыми и верными шагами уходила, чтобы встретиться со смертью и поменяться с ней местами.
Химиотерапия, лучевая терапия, переливание крови и прочие процедуры, которым подвергали мою сестру, положительного результата не принесли. Ей привозили из далекой алтайской деревни сок чистотела, приготовленный по особому рецепту; мама таскала Элю по различным «целительницам» и «магам» (тогда еще наша семья была неверующей), заставляла глотать горсти пестрых, еще не до конца изученных, но «вроде бы» противораковых таблеток. Отпаивала «заряженной и заговоренной» водой, растирала, пеленала, обливала… Бедная Эля стоически все выдерживала: на нее напали апатия и равнодушие ко всему. Параллельно искали донора для Эли – врачи считали, что ей может помочь пересадка костного мозга. Иногда сестре становилось лучше (это состояние врач называл ремиссией) и она возвращалась домой.
Мне не верилось, что Эля может умереть, - я не имела никакого представления о ее болезни, а термин «белокровие» ни о чем мне не говорил.
Эля изменилась. Когда я приехала в больницу, она слабо улыбалась мне и казалась очень усталой и худой. Глаза стали, словно больше и серьезней. Она капризничала, часто плакала, особенно сожалея о своих белокурых локонах (все ее волосы, а также ресницы и брови выпали от химиотерапии). Эля долгое время жила в больнице в стеклянном боксе, куда мама входила в маске и специальном халате. Время от времени спонсоры присылали больным детям дорогие, красивые игрушки, настольные игры, и мне казалось, что Эле должно быть не очень скучно и плохо…
Я нехотя терпела ее капризы, через силу с ней играла и почему-то считала, что болезнь ее не так уж опасна и что родители чересчур драматизируют и видят воображаемые тучи над любимой Элечкой.
Они словно совсем забыли обо мне. Я поступила в педагогический институт и могла спокойно не ночевать дома – отец и мама не замечали моего отсутствия. Центром их жизни стала Эля.
Я стала редко бывать у нее в больнице и пользовалась неограниченной свободой. И лишь однажды, когда я под утро вернулась домой в состоянии эйфории, меня встретил в коридоре осунувшийся отец и накричал по полной программе.
В его тираде речей доминировали фразы: «Девочка умирает» (это Эля), «Бесстыжая девка» (это я), «Довела всех до белого каления» («все» - это родители) и прочее, и прочее.
Я стала оправдываться, говорила какие-то ненужные, глупые слова, но отец, презрительно посмотрев на меня, ушел в комнату. В то утро я долго плакала от жалости к самой себе. К себе, а не к родителям или Элюше.
Через два месяца Элю выписали домой. Точнее, не выписали, а мама сама ее забрала, сказав, что хочет, чтобы Эля умерла среди любящих родных людей, а не в казенной больничной палате.
Эля прожила дома еще четыре месяца…
Родители работали, я училась, бабушка тоже неважно себя чувствовала, и все-таки мама добилась, чтобы Эля ни днем, ни ночью не оставалась одна – ни на минуту. Мы сменяли друг друга у постели Элечки, читали ей книги, играли и забавляли.
Я помню, мне это часто надоедало – серые, однообразные будни: лекции в институте, и потом бесконечные Элины раскраски, бумажные куклы, для которых я вырезала огромное количество одежды, мягкие игрушки, шашки, и аппликации, и поделки из желудей, и конструкторы, и свадебное платье для Барби из кусочков тюля…
Дома мы все ходили в медицинских масках, мама купила Эле в комнату бактерицидную лампу, еду для нее готовили наисвежайшую; в общем, как могли, береглись от инфекции – для Эли она могла стать смертельной, как говорили родители.
Элины анализы, как объясняли мне, были плохими, но моя сестра вела себя дома очень активно.
Как-то ко мне зашла подруга и, посмотрев на то, как я играю с Элей, авторитетно сказала, когда мы остались наедине: «Да она здоровее нас с тобой. И, в конце концов, ты же не сиделка!» Да, я не была сиделкой. Я была всего-навсего старшей сестрой, которая не хотела хоть немного помочь младшей – умиравшей от жестокого недуга.
Я тосковала по своей компании, по шумным дискотекам, по уютным барам, по студенческим вечеринкам и всей душой рвалась туда, в то время как у мамы «рвалось» сердце, глядя на Элю, которую сильно тошнило после курса химиотерапии.
Мама гладила ее по лысой голове и нежно целовала, пытаясь ласками облегчить приступы рвоты, а я сидела в своей комнате и жалела себя, потому что была очень брезгливой и не могла смотреть на Элю.
Я тяготилась общением с младшей сестрой и психовала, когда мне надо было, в ущерб общению с компанией, сидеть в комнате Эли и задыхаться от гнева и духоты (потому что я любила свежий воздух, а Эля всегда просила закрыть форточку, так как боялась сквозняков и инфекции – ее к этому приучили).
За месяц перед смертью Элюше стало намного хуже: она больше молчала, плохо ела, не хотела играть и смотреть свои любимые диснеевские мультфильмы – у нее даже не хватало сил капризничать. Я была в ужасе от своих эгоистичных мыслей, плакала тихонько, и пыталась всячески загладить свою вину: все свободное время проводила с Элей. Мы часто с ней играли – особенно сестре нравились мягкие игрушки.
Мне часто снились приключения мягкого динозаврика Веньки и полосатой кошки Снежинки, а еще пестрых зайчат, собачек, длинного зеленого ужика и прочих представителей игрушечного мира.
И все-таки иногда у меня случались резкие приступы саможаления: мне было досадно сидеть в комнате среди кукол и зверюшек и забавлять сестру, в то время как моя компания «отрывалась на классной дискотеке».
…В тот день – 10 января – я вернулась из института злая на всех и вся: поскандалила с деканом и вообще дико устала и мечтала только об одном: отдохнуть, сесть в кресло, вытянуть свои бедные натруженные ножки и послушать спокойную, расслабляющую музыку…
Дома была бабушка. Я пришла, и бабушка тут же уехала домой.
Я поужинала и, домывая посуду, услышала, что сестра зовет меня. Я заглянула к ней в комнату. Эля сидела в кровати с кучей мягких игрушек.
«Ксеня, поиграешь со мной?» - она кивнула мне и заулыбалась. Эту улыбку я запомнила на всю жизнь…и сестру в халатике с сердечками и с пестрой косынкой на голове (она очень страдала оттого, что выпали волосы) и кучу разноцветных игрушек.
Я ответила, что поиграю, и ушла в свою комнату… И там я почему-то легла, не раздеваясь, на свою кровать и с наслаждением закрыла глаза. Я устала, я хотела спать, мне надоело постоянно играть с Элей. Я тоже человек и тоже больна депрессией.
Сквозь наплывающий сон я слышала, что сестра звала меня…
Я с огромным трудом разлепила веки – надо было вставать. В соседней комнате лежала больная, одинокая Элюша с дорогими, красивыми игрушками. Часы на моём столике показали без десяти восемь.
«Через 10 минут с работы придёт мама. Она поиграет с Элей. А я хочу спать», - сказала я себе и сладко заснула. Кажется, сестра вновь позвала меня…
Я проспала до самого утра. А утром меня разбудил папа. Открыв глаза, первый взгляд я бросила на часы – полвосьмого! Опаздываю на лекцию!
И вдруг в тишине сонной комнаты раздался глухой, страшный папин голос: «Эля умерла…»
…Я долго натыкалась на разные вещи и мебель, ходя по комнате; обезумевшими глазами смотрела на плачущих родителей и родственников. И на пустую Элину кровать, с которой почему-то не убрали яркого цветастого одеяла и груды игрушек… На полу, рядом с Элиными тапочками в виде розовых зайчат, валялся, широко улыбаясь, динозаврик Венька…
На тумбочке сидела Барби в свадебном платье, лежали мозаика, книга «Алиса в стране чудес» и фантики от конфет… Моя сестра не могла умереть! Нельзя! Невозможно! Маленькие голубоглазые девочки не должны умирать! Не должны!!!
Я не верила в Элину смерть, я не верила, что в синем гробу в белой кружевной косынке лежит Элюша, плотно сжав бледные губы, и на худом её пальчике – так и осталось пластиковое колечко с Микки Маусом.
Элину смерть я приняла и поняла намного позже. И то, что я не выполнила её последней просьбы, такой простой, такой несложной и прозрачной, – поиграть!
Почему так получилось? Почему именно в тот вечер я не поиграла с ней, не сказала тёплого слова, не поцеловала?! Или это постоянное тяжелое чувство вины дано мне для того, чтобы я всю жизнь признавала себя виноватой перед всеми людьми?
…Тогда, после смерти Эли, мне было очень плохо. И никакие слёзы и оправдания не приносили облегчения… «Но я же не телепат! Я не знала, что Элюша умрёт именно в эту ночь! Были и другие дни, когда мне было плохо, но я вставала и шла к сестре…» – оправдывалась я перед куклой Барби, но слёзы тоски невыносимо давили, и я понимала, что я – законченная эгоистка.
…В тот вечер я хотела покоя, отдыха. Помните реплику Старшего из сказки «Два брата» Шварца: «Оставь меня в покое!» Правда, у Шварца всё заканчивается хорошо, как обычно бывает в сказках. А жизнь – не сказка, и я часто слышу в ушах просьбу Эли: «Поиграй со мной».
Поиграть с ней я не смогу уже никогда, как бы этого не хотела. Но, слава Богу, есть таинство исповеди и причастия, есть верующие друзья, есть люди, которым надо помочь, есть Крест для спасения. И значит это – что надежда есть. И каждый год, когда в город робко прокрадывается весна и расцветает улыбками на лицах прохожих, я начинаю особенно тосковать по сестре. И тогда я прошу о.Максима отслужить панихиду по Эле, и еду к ней на могилу с букетиком первой мать-и-мачехи. Сестра очень любила эти простые, растрепанные, теплые цветочки.